продолжение

* * *

Юле стало немного лучше, и они опять стали гулять в больничном саду. Расцвели мускарики, они же мышиные гиацинты, на молодом каштане развернулись маленькие лапчатые листочки и поднялись цветочные столбики с бутонами-горошинами. Юля разыскивала в саду все новые и новые растения, показывала и называла их Роману и рассказывала про них удивительные истории. Он с нежностью и восхищением слушал ее. Вечерами они менялись ролями, и тут уже Юля слушала его игру и рассказы о музыке.

По клинике прошел слух, что буквально на днях выпишут семнадцатилетнюю Лену Гаврилову, у которой была благополучно удалена астробластома. Но дело было не столько в операции, сколько в лекарстве, применявшемся до нее; это был какой-то заграничный препарат, который достали за большие деньги родители Лены; лекарство сократило опухоль, и ее, съежившуюся и затихшую, благополучно удалили. «Узнать, узнать, что за лекарство!» — загорелся Роман. Он смело поднялся в палату Лены Гавриловой на третьем этаже и с порога заявил:

— У меня к вам важное дело. Речь идет о жизни и смерти. Вы знаете Юлю Качуркину, которая лежала в двадцать четвертой палате?

— Знаю. А вы друг Юли, музыкант Роман. Про вас двоих все знают.

— А раз вы знаете, то, пожалуйста, помогите нам! Скажите мне, как называется лекарство, которым вас лечили, и где его достали ваши родители, в какой стране?

— Ой, да запросто помогу! — сказала девушка радостно. — У меня осталась наполовину использованная упаковка. Я хотела отдать профессору, но для Юльки вашей — да пожалуйста! Только вы с ней не вздумайте так принимать, покажите сначала врачу — там противопоказаний уйма.

— Ну мы же с Юлей не идиоты! — успокоил ее Роман. — Спасибо вам огромное! Сколько я вам должен за лекарство? У меня дома есть деньги, я попрошу принести...

— Да какие деньги! — перебила его Лена. — Ну их к черту! Я здорова, понимаете? Совсем-совсем здорова! Меня, конечно, еще будут несколько лет держать под контролем, но  сама изнутри чувствую — здорова, как лошадь! И это не лекарством я с вами делюсь, а радостью! Тем более, что вы не для себя его берете.

— Я очень рад за вас, Лена. Это такое счастье для всех, когда кто-то выздоравливает. Уже второй день вся клиника гудит!

— Вот и пусть гудит, как колокол надежды: это же так важно – иметь надежду, правда?

— Да, Лена, это очень важно. Мне и профессор Привалов об этом говорил.

— А у вас есть такая надежда – вылечиться?

— Честно?

— Да, если можно.

— Нет, Лена, у меня ее нет: у меня уже метастазы в легких пошли. Но я очень хочу, чтобы выздоровела и жила Юля.

— Скажите, а вот если бы только один из вас мог выздороветь, вы бы выбрали себя или ее?

— Конечно, ее!

— А почему, Ромочка?

— Ну, наверное, потому, что мне ее жаль гораздо больше, чем себя. Я все-таки видел в жизни много хорошего — крепкую семью, успехи в музыке, победы на конкурсах, награды, ну и дальние страны... А Юля — ничего, кроме бесконечных обид, нищеты и горя.

Лена посмотрела на него долгим взглядом, а потом сказала:

— Зато сейчас она счастливая. Наверно, в этой больнице сегодня только Юля счастливей меня.

* * *

Роман терпеть не мог врать, особенно родителям, но и всю правду он сказать тоже не мог, а потому просто протянул матери коробочку с иностранным лекарством и сказал:

— Мама! На днях из нашей клиники выписалась девушка, которая излечилась с помощью этого вот лекарства. Попробуйте достать его для меня. Возьмите деньги из моих, которые в банке, потому что достать его можно только за границей и там оно тоже дорого стоит.

— О чем ты говоришь, сынок? Неужели мы пожалеем своих денег на лекарство для тебя? — И она убрала упаковку в сумочку.

А через день за Романом пришла сердитая, с красными пятнами на лице главврач отделения и повела его на допрос в кабинет профессора Привалова. Еще с порога Роман углядел на столе профессора знакомую упаковку с крупной надписью «Natulan».

— Проходи, больной Роман Осин. Оставьте нас, Мария Павловна, у нас тут будет крупный мужской разговор.

Роман подошел к столу и сел в кресло для посетителей.

— Так ты что, Роман, решил заняться самолечением, причем не выходя из клиники? Ты разве не знаешь, что больным категорически запрещено вносить свои коррективы в ход лечения? Если каждый станет добывать себе лекарства на стороне и принимать их без согласования с лечащим врачом, знаешь, что получится? Получится смертельно опасный ка-вар-дак! Что тебе, дорогой мой пациент, известно о побочных действиях вот этого, в общем-то, и в самом деле прекрасного лекарства?

— Ничего, — честно ответил Роман.

— Так я и думал. Ну так я тебя просвещу на этот счет. Мы не применяем натулан при лечении мальчиков, потому что это может привести к их полной стерилизации. Представь себе, ты поправляешься, но у тебя никогда не будет ни детей, ни тех мужских радостей, от которых рождаются дети.

Роман пожал плечами.

— Мне это безразлично.

Ах, вон что! Ну, теперь понятно, в чем тут дело... И все-таки ты должен был сначала поговорить с врачом. Ты представляешь себе гнев Марии Павловны, которая как-никак в первую очередь отвечает за ход твоего лечения, а потом ужас и возмущение твоей матери? Ведь она, умница, не бросилась сразу доставать тебе лекарство, а сообразила пойти посоветоваться с лечащим врачом.

«Предательница», — уныло подумал Роман о матери.

— Впрочем, это я говорю в общем и целом, чтобы напомнить о недопустимости самолечения. А конкретно... Ну что бы тебе, дорогой, не объяснить все по-хорошему, не признаться, что лекарство тебе нужно вовсе не для себя, а для Юли Качуркиной? Ведь ты доброе дело задумал, а получился скандал. Беда с этими влюбленными...

Роман вскинул глаза на профессора.

— Ну, чего ты на меня таращишься? Это Мария Павловна не сумела сложить один и один, а я-то как-никак на двадцать лет старше ее и за свою жизнь в онкологии всякого насмотрелся... Давай теперь вместе думать, как нам дальше-то быть. На четверть курса лекарство для Юли Качуркиной теперь у нас есть, а где взять остальные три четверти?

— Может, мы теперь все объясним моим родителям, и они помогут?

Я на такое пойти не могу, извини, друг мой. Права не имею. Да и сомневаюсь я, что они захотят помогать незнакомой девочке.

Роман тоже сомневался.

— Понимаешь, мы не можем начинать лечение натуланом, если у нас нет лекарства на весь курс. Ну вот что, дорогой, я буду думать, где его раздобыть: может, у знакомых онкологов найду хотя бы по частям. Натулан тоже не всем помогает, так что у кого-то может и остаться небольшая часть после смерти пациента. Будем искать, будем искать...

— Дмитрий Алексеевич! А вы не могли бы отпустить меня на несколько дней домой?

— Отпущу, если ты на этот раз прямо скажешь мне, что ты там задумал, и если твоя идея покажется мне разумной.

— У меня много знакомых среди известных музыкантов и артистов: я хочу выяснить, кто из них в ближайшее время едет выступать за границу, встретиться с таким человеком, все ему рассказать и попросить купить натулан. Вдруг кто-нибудь откликнется?

— Ну что ж. Давай телефон твоих родителей — я им объясню, что ты нервничаешь и тебе полезно будет побыть недельку дома. Это, кстати, объяснит историю с натуланом: я им намекну, что тебя потрясло исцеление Лены Гавриловой и ты по глупости захотел получить то же лекарство. А для Юли я напишу тебе рецепт и поставлю печать института и свою личную печать и подпись. Если купить лекарство за границей окажется непросто — это может помочь: и меня, и наш институт там знают специалисты.

— Дмитрий Алексеевич, спасибо вам огромное!

— Да пока не за что... И вот что еще, Роман. Меня с самого появления Юли Качуркиной в нашей клинике тревожит ее психический настрой. Ты замечаешь, дружок, что у нее совершенно утрачена воля к жизни? Ты не знаешь, что могло так надломить ее, почему она не сопротивляется болезни и не борется за жизнь?

— Знаю. У нее на глазах распалась их семья, она оказалась никому не нужной, а родители еще и оба алкоголики, так что им просто не до нее...

— Бедные дети, бедные наши дети... Роман, попробуй пробудить в ней желание выздороветь!

— Я стараюсь, Дмитрий Алексеевич.

* * *

Уйти из клиники домой оказалось не так-то просто. Нет, родители отнеслись спокойно к тому, что он побудет неделю «в домашнем отпуске», а младшая сестра Людочка бурно радовалась и ждала его с нетерпением, а вот Юля…Юля, услышав, что он уходит домой а целую неделю, схватила его за руку и заплакала.

— Ну что ты так расстроилась, Юлечка? Меня же не будет всего только семь дней.

— Не уходи, Ромашка… Не оставляй меня одну!

— Послушай, Юля! Я вернусь ровно через неделю, день в день.

—  А вдруг я именно в эту неделю умру? Одна, без тебя...

— Незачем и некогда тебе умирать: у тебя впереди еще операция и, возможно, облучение.

— А я боюсь… Нет, умереть я не боюсь, я давно привыкла к тому, что все равно придется, я только не хочу умирать без тебя.

— Что за глупости, Юлечка? Химия прошла благополучно, ты сейчас восстанавливаешься. Чего ты вдруг испугалась, глупенькая?

— Рома, я всегда боялась, что, когда я буду умирать, со мной никого не будет рядом и некому будет подержать меня за руку. Когда ты появился, я так радовалась, что теперь не придется мне умирать одной. А ты хочешь уйти и оставить меня одну со смертью...

Роман похолодел.

— Ты не умрешь!

— Ромашечка, милый! Это может случиться в любой день. Ты же знаешь, как это бывает с нами...

И тогда Роман решился.

— Юля! Перестань плакать и выслушай меня внимательно. Я ухожу вовсе не отдыхать от больницы и не развлекаться. Я хочу достать для тебя то лекарство, которое исцелило Лену Гаврилову.

Он рассказал Юле все. Только она, кажется, не очень обрадовалась тому, что для нее может найтись дорогое и чудодейственное лекарство. Но в конце концов она его отпустила, взяв с него слово, что во время своего «отпуска» он будет думать о ней вечерами, в то самое время, когда он обычно играл для нее на рояле. И это он ей, конечно же, пообещал.

У Романа были свои деньги и даже счет в банке: ему неплохо платили за выступления, особенно велики были гонорары, полученные на зарубежных гастролях, но сам он снять эти деньги со счета не мог, только вместе с отцом.

Отец выслушал его просьбу в недоумении.

— Мне не жалко, это твои деньги, но я не понимаю, зачем тебе вдруг понадобилась такая крупная сумма? Надеюсь, ты понимаешь, что я вправе тебя спросить об этом?

Пришлось рассказать ему о Юле, и в конце концов отец начал уступать:

— Благотворительности я решительно не одобряю: каждый должен сам зарабатывать себе и на хлеб, и на лекарства, ну а если не получается — лечиться по средствам. Но как мужчина я тебя понимаю: чем не пожертвуешь для любимой девушки! Она хоть хорошенькая, эта твоя Юля?

На это Роман только пожал плечами. — Ладно, — уже полностью сдался отец, — в конце концов, повторяю, это твои собственные деньги и твоя личная жизнь. Хотя я бы на твоем месте приберег их на будущее: навряд ли у тебя теперь скоро появятся такие высокие доходы, как были в прошлом... Но как скажешь, как скажешь, сын.

Они пошли в банк и сняли требуемую сумму. Теперь встал главный вопрос: кто привезет лекарство из-за границы? Роман несколько дней обзванивал всех знакомых музыкантов, а также знакомых знакомых и наконец выяснил, что ближайшая поездка за границу, в Германию, предстоит пианисту Михаилу Толстому, жившему в Ленинграде. Он ему позвонил и обо всем договорился. Ближайшим ночным поездом он выехал в Ленинград чтобы обернуться за день и таким же ночным поездом вернуться в Москву. В поезде он по чти не спал из-за духоты в купе и всю ночь вспоминал вчерашние разговоры с профессором и с Юлей. «Нет воли к жизни», — вспоминал он и думал, как же и чем пробудить в Юле эту самую волю к жизни?

Миша Толстой вел курс в консерватории и жил неподалеку от нее, возле Никольского собора, в небольшом старинном особнячке, где издавна обитало несколько семей потомственных музыкантов. Роман приехал утром, и пришлось ему ждать, пока у Миши кончатся занятия. Он погулял по Неве, потом побродил по Эрмитажу, купил подарки для Юли, а к обеду поехал на место. Он позвонил с уличного телефона, но Михаила еще не было, и тогда он решил зайти в Никольский собор. Причем зайти не просто так, а поставить свечку Божьей Матери и помолиться о Юле. До этого он заходил в храмы только как турист да еще послушать органную музыку в католических соборах за границей. Отец говорил, что религия — это часть культуры. Роман не верил, что это в самом деле так. Что-то и тогда невнятно шевелилось в его душе, но архитектура и музыка отвлекали, и он особо не задумывался. А вот теперь при виде золотых куполов и крестов над бело-голубыми стенами его вдруг потянуло в храм. «Пойду поставлю свечку и помолюсь», — решил он: их Катя именно так и делала.

Он прошел через весенний сквер, вошел в двери собора и удивился его пустоте. Какая-то старушка сразу же подошла к нему и заявила:

—А служба давно кончилась! Чего надо-то?

— Хочу поставить свечку Божьей Матери за больную. Можно это сделать?

— Можно, можно, отчего же нельзя? Какой иконе-то хочешь поставить?

— Божьей Матери.

— Так их у нас не одна! А кто болен-то у тебя?

— Подруга. Ей четырнадцать лет, и у нее рак.

— Что делается на свете! Ну последние времена пришли — дети раком болеют, Господи помилуй! Она сама его отвела к свечному ящику, помогла купить свечи, посоветовала поставить еще свечку и святому великомученику и целителю Пантелеймону и икону показала. Он купил десяток свечей, поставил одну святому целителю, а потом стал проси ходить по храму, отыскивая иконы Божьей Матери и перед каждой ставя свечу и моля «Богородица, помоги бедной больной девочке Юле!»

Верил ли он в Бога и Богородицу, в Иисуа Христа? Наверное, все-таки немножко верил! Хотя и сомневался. Но он и в чудодейственность заграничного натулана не очень верил НО НАДО БЫЛО ВЕРИТЬ — иначе зачем все эти хлопоты и все это напряжение сил?

Справа от иконостаса он увидел удивительную икону: Богородица держит на коленях маленького Христа, а рядом, опираясь на ее колени, стоит еще какой-то мальчик тоже с нимбом на голове. Роман вспомнил малышей в их клинике, то шаливших, как вся дети, то смирно лежавших в кроватках, плачущих и зовущих маму. «Дорогая Богородица, сделай что-нибудь для всех наших больных детей, пожалей их и Юлю! Пожалуйста!» Ему показалось на миг, что Богородица на иконе заплакала, но потом он сообразил, что это его собственные глаза наполнились слезами и оттого по лицу на иконе как будто пробежали искры. Он вытер слезы платком, поклонился иконе и вышел из храма.

Михаил уже был дома. Роман передал ему деньги и рецепт от Дмитрия Алексеевича и попросил, если все получится, прислать посылочку с лекарством прямо в институт на имя профессора Д.А. Привалова. Михаил обещал все исполнить.

Вечером Роман сел в поезд и поехал обратно в Москву. В купе опять было душно; стоило ему лечь, как его начал терзать надсадный кашель. Сосед на нижней полке разворчался: «Надо бы правило установить, чтобы таким вот больным билеты на поезд не продавали, а то ездят и заразу разносят!» Роман даже несколько раз выходил из купе, чтобы переждать приступ кашля в коридоре. Откашливался он в носовой платок, а под утро выкинул его в уборную — платок был в кровянисто-черной мокроте. Словом, он опять промучился всю ночь. В десять утра он был в Москве и через пару часов появился в клинике — на два дня раньше срока. По дороге он заехал домой, сказал отцу, что поездка была благополучной, нашел и сложил в дорожную сумку свой лыжный костюм, шерстяные носки и стеганую пуховую куртку, которую ему купили пару лет назад за легкость и непродуваемость, а в какой стране — этого он уже не помнил.

Дальше...